|
| |
Сообщение: 1893
Зарегистрирован: 30.05.10
Репутация:
0
|
|
Отправлено: 13.04.11 18:23. Заголовок: Рада Вас слышать Sta..
Рада Вас слышать Starche! В политике так мало хорошего, что рада вернуться к песне к музыке. Хотя великолепно понимаю, что музыка, песня - это самое яркое выражение сегодняшних, а возможно и завтрашних умонастроений людей. ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ Марш написан кавалерийским штаб-трубачом, впоследствии известным военным дирижером Василием Ивановичем Агапкиным (1884-1964) в Тамбове осенью 1912 года в связи с началом Первой Балканской войны (9 октября 1912 - 30 мая 1913). В ее ходе страны Балканского союза (Болгария, Сербия, Греция и Черногория) отвоевали у Турции оккупированные ей несколькими веками ранее балканские территории. Однако мир не воцарился, и уже через месяц между Болгарией и бывшими союзниками вспыхнула Вторая Балканская война, а через год развязалась Первая мировая. Марш был создан для военного духового оркестра, без слов. Все тексты появились позднее. На пластинке выпущен фирмой "Экстрафон" летом 1915 года в Киеве. В начале Первой мировой войны (в 1914-15 гг.) на мелодию марша была создана песня студентов-добровольцев "Вспоили вы нас и вскормили". В годы Гражданской она перешла в белые армии - см. добровольческую "Вспоили вы нас и вскормили" и песню Сибирской Народной армии "Сибирский марш". Причем сам Агапкин в Гражданскую воевал в рядах красных. Еще одна песня Первой мировой на мотив "Прощания славянки" - "По неровным дорогам Галиции..." В 1937 году на эту музыку была написана польская солдатская песенка "Расшумелись плачущие березы" ("Rozszumiały się brzozy placzące", sł. R. Ślęzak), которая около 1943 года, после изменений в тексте, сделанных неизвестным автором, стала популярнейшей партизанской песней польского Сопротивления "Расшумелись плакучие ивы" ("Rozszumiały się wierzby placzące"), где девушка прощается с уходящими в лес партизанами: "...Пусть дорога не кончена наша, И не знаем, где странствий конец, Мы уверены в этой победе: Столько пролито крови и слёз..." Встречается мнение, что в СССР марш был запрещен, но это опровергается тем, что в межвоенную эпоху в стране вышло несколько нотных публикаций марша, а в 1944 году он появился на пластинке апрелевского завода с записью оркестра п/у И. В. Петрова (АП12334/12335). Достоверно неизвестно, исполнялся ли марш на параде в Москве 7 ноября 1941 года, оркестром которого дирижировал Агапкин, так как на фонограмму парад записан не был и никакие архивные документы со списком исполненных произведений общественности не предъявлены. Версия об исполнении марша на том параде базируется на воспоминаниях очевидцев и современников, в том числе генерал-майора Николая Назарова, в 1958-1976 гг. занимавшего пост главного военного дирижера Вооруженных Сил СССР, и дочери Агапкина Азы. В 1957 году марш был использован в фильме "Летят журавли", где прозвучал в сцене проводов добровольцев на фронт Второй мировой. К 1950-м годам относится и новый бум сочинения текстов к маршу. Тогда появились песенка стиляг "Вот ко мне приближается женщина..." и студенческая песня о военных сборах "Отгремели весенние грозы" (следом переделанная туристами). Автор "Отгремели весенние грозы" Анатолий Чеповецкий утверждает, что написал ее летом 1953 года, еще до фильма "Летят журавли". На этот же мотив обычно поется диссидентская песенка "Коммунисты поймали мальчишку" на слова Николая Вильямса. Стихотворение было написано в 1969 году, опубликовано в эмигрантском парижском журнале в начале 1980-х и исполнялось на разные мелодии, включая "Марсельезу". Песенку Вильямса, в свою очередь, в 1990 году переделали причерноморские археологи в шуточный "Гимн Мирмекистов". Также есть жизнеутверждающий сатирический "Митьковский марш" Дмитрия Шагина: "...Вставай, браток, вставай! Рваный тельничек свой надевай..." Из советского песенного наследия на мотив "Прощания славянки" можно еще упомянуть песенку про вдову и пионера "По просторам столичного парка...". Василий Иванович Агапкин (1884-1964) - военный дирижер, композитор. В 10 лет был зачислен учеником в духовой оркестр 308-го Царевского резервного батальона Астраханского пехотного полка. В 1906 году призван в армию, в Тверской драгунский полк, под Тифлис. В декабре 1909 года, по окончании срока службы, направился в Тамбов, где был зачислен штаб-трубачом в 7-й запасной кавалерийский полк, а осенью 1911 года принят в класс медных духовых инструментов Тамбовского музыкального училища. В 1918 году добровольцем ушел в Красную Армию и организовал духовой оркестр в 1-м красном гусарском полку. В 1920 году руководил музыкальной студией и оркестром войск ГПУ в Тамбове. В августе 1922 года переехал в Москву. Его оркестр участвовал в похоронах Ленина. С началом Великой Отечественной войны Агапкину было присвоено звание военного интенданта 1-го ранга и он был назначен начальником духовых оркестров отдельной мотострелковой дивизии имени Дзержинского. 7 ноября 1941 года на параде войск, оборонявших Москву, Агапкин дирижировал сводным оркестром. 24 июня 1945 года на Параде Победы его оркестр входил в состав сводного оркестра. Обложка первого издания нот "Прощание славянки" Василий Агапкин в разнообразном виде: АХ, ЗАЧЕМ НАС ЗАБРИЛИ В СОЛДАТЫ... Как “Прощание славянки” соединило две юбилейные даты Юрий Бирюков, музыковед, полковник в отставке Вот уж действительно “бывают странные сближенья”! В эти дни мы отмечаем 100-летие Русско-японской войны — веху для России печальную и даже трагическую. А 120 лет назад, 3 февраля 1884 года, в Рязанской области родился Василий Агапкин — автор бессмертного марша “Прощание славянки”. Что связывает эти “юбилейные” даты? Связывает песня. Дело в том, что в основу марша Василия Агапкина была положена мелодия уже практически забытой песни времен Русско-японской войны. Начиналась она словами: Ах, зачем нас забрили в солдаты, Угоняют на Дальний Восток? Неужели я в том виноватый, Что я вырос на лишний вершок? Оторвет мне иль ноги, иль руки, На носилках меня унесут. И за все эти страшные муки Крест Георгия мне поднесут… Публикацию этой песни вы не сыщите. Официально она была запрещена и распевалась солдатами “подпольно”. Но благодаря “жалостливому”, легко запоминающемуся напеву она быстро распространилась, легла, как говорится, на душу. Не берусь утверждать, где и когда впервые услышал эту песню молодой штаб-трубач Василий Агапкин. Скорее всего, в Тверском драгунском полку, где он служил в 1906–1909 гг. А возможно, в Тамбове, куда попал, отслужив срочную, и поступил в музыкальное училище на медно-духовое отделение. Но так или иначе, когда в 1912 году начались события на Балканах, где братья-славяне боролись против османского ига, Василий Агапкин использовал эту мелодию для сочинения марша “Прощание славянки”. Марш состоял поначалу из двух частей, мелодической первоосновой которых послужили запев и припев упомянутой мной песни времен Русскояпонской войны. В таком виде он и повез свое сочинение в Симферополь к известному военному капельмейстеру, композитору и нотоиздателю Якову Богороду. Тому марш понравился. Но в нем недоставало еще одной части — трио. Над ней пришлось потрудиться вдвоем. Богорад помог начинающему композитору записать клавир и оркестровал его детище. Вместе они придумали и название маршу — “Прощание славянки”. Там же, в Симферополе, марш был вскоре издан. На обложке этого первого издания — рисунок: молодая женщина прощается с воином, вдали видны Балканские горы, отряд солдат. И надпись: “Прощание славянки” — новейший марш к событиям на Балканах. Посвящается всем славянским женщинам. Сочинение Агапкина”. Впервые этот марш прозвучал на строевом смотре 7-го запасного кавалерийского полка в Тамбове, где служил его автор. “Славянку” подхватили и стали исполнять другие оркестры, и произведение это вскоре стало очень популярным. Восемьдесят лет прожил автор бессмертного марша, отдав более шестидесяти из них военной музыке. Своеобразным звездным часом его биографии стал военный парад 7 ноября 1941 года в Москве, на Красной площади. Василию Ивановичу была оказана высокая честь дирижировать сводным духовым оркестром Московского гарнизона, провожая участников этого исторического парада с Красной площади прямо в бой. Кстати, существует легенда, переходящая как достоверный факт из одной книги в другую: что будто бы на этом параде исполнялся марш “Прощание славянки”. Как мне удалось установить, этого не было — архивы сохранили точный список всех исполнявшихся тогда на Красной площади произведений. Да и не могло быть. Дело в том, что этот марш долгое время был запрещен, так как в Гражданскую войну распевался (на измененные слова) белогвардейцами. “Реабилитировала” и вернула всем нам этот замечательный марш кинокартина о войне “Летят журавли”. Есть там ставшая давно уже хрестоматийной сцена: проводы добровольцев. Помните? Многолюдье провожающих у двора школы, где происходит сбор добровольцев. Вдоль решетки мечется героиня. Ведь где-то здесь ее любимый. Напряжение последних секунд. И в это мгновение оркестр грянул марш “Прощание славянки”. Газета "Вечерняя Москва", 10 февраля 2004, №25 (вместе с текстом "Прощания славянки" Лазарева) Первый куплет песни "Ах, зачем нас забрали в солдаты" приводится в рассказе Александра Куприна "Гусеница" (1918, действие происходит в Крыму осенью 1905 года, песню поют рыбаки, вернувшись с уловом и напившись). Историю и тексты на мелодию марша см. также: ВлВ "Уходили мы в бой и в изгнание с этим маршем на пыльных губах..." (2008), Александр Васильев "Песня "Прощание славянки" (2010). У песни есть собственный сайт "Марш тысячелетия". ТЕКСТ АЛЕКСАНДРА ГАЛИЧА Прощание славянки Снова даль предо мной неоглядная, Ширь степная и неба лазурь. Не грусти ж ты, моя ненаглядная, И бровей своих темных не хмурь! Вперед, за взводом взвод, Труба боевая зовет! Пришел из Ставки Приказ к отправке - И, значит, нам пора в поход! В утро дымное, в сумерки ранние, Под смешки и под пушечный бах Уходили мы в бой и в изгнание С этим маршем на пыльных губах. Вперед, за взводом взвод, Труба боевая зовет! Пришел из Ставки Приказ к отправке - И, значит, нам пора в поход! Не грустите ж о нас, наши милые, Там, далеко, в родимом краю! Мы все те же - домашние, мирные, Хоть шагаем в солдатском строю. Вперед, за взводом взвод, Труба боевая зовет! Пришел из Ставки Приказ к отправке - И, значит, нам пора в поход! Будут зори сменяться закатами, Будет солнце катиться в зенит - Умирать нам, солдатам, солдатами, Воскресать нам - одетым в гранит. Вперед, за взводом взвод, Труба боевая зовет! Пришел из Ставки Приказ к отправке И, значит, нам пора в поход! Стихи и песни о белой гвардии/белой эмиграции http://white-force.narod.ru/white.html http://rutube.ru/tracks/1626375.html?v=aab4bd916ee526245b76be9438eb66be ТЕКСТ ВЛАДИМИРА ЛАЗАРЕВА (1984) Прощание славянки Наступает минута прощания, Ты глядишь мне тревожно в глаза — И ловлю я родное дыхание, А вдали уже дышит гроза. Дрогнул воздух туманный и синий, И тревога коснулась висков. И зовет нас на подвиг Россия. Веет ветром от шага полков. Прощай, отчий край, Ты нас вспоминай, Прощай, милый взгляд, Прости-прощай, прости-прощай… Летят, летят года, Уходят во мглу поезда. А в них — солдаты, И в небе темном Горит Сочувствия звезда. Прощай, отчий край, Ты нас — вспоминай. Прощай, милый взгляд… Не все из нас придут назад. Лес да степь, да в степи полустанки, Повороты родимой земли, И, как птица, “Прощанье славянки” Все летит и рыдает вдали. Нет, не будет душа безучастна — Справедливости светят огни… За любовь, за великое братство Отдавали мы жизни свои. Прощай, отчий край, Ты нас вспоминай, Прощай, милый взгляд, Прости-прощай, прости-прощай! Летят, летят года, А песня — ты с нами всегда. Тебя мы помним, И в небе темном Горит Сочувствия звезда. Прощай, отчий край, Ты нас вспоминай. Прощай, милый взгляд, Дай Бог, вернуться нам назад. Газета "Вечерняя Москва", 10 февраля 2004, №25 По словам Лазарева, однажды ему показали ноты первого издания марша с рисунком на обложке - где гусар прощается с дамой на фоне Балкан, - и он решил написать собственный текст таким, каким его могли бы написать в 1912 году, в атмосфере российского общества того времени. В одной из строф акцентировался религиозный оттенок событий, что цензурным соображениям советской эпохи не соответствовало: Овевает нас Божие Слово, Мы на этой земле не одни И за братьев, за веру Христову Отдавали мы жизни свои. Для официального исполнения строфа была заменена на интернационалистскую: Нет, не будет душа безучастна — Справедливости светят огни… За любовь, за великое братство Отдавали мы жизни свои. Сейчас поют по желанию - либо про "веру Христову", либо про "любовь и великое братство". Текст Лазарева впервые исполнен на столетие Агапкина в 1984 году в Тамбове - на родине марша. Владимир Яковлевич Лазарев (р. 1936, Харьков) - поэт, прозаик, публицист, историк культуры. Жил в Туле и Ясной Поляне, с 1967 - в Москве. Окончил Тульский политехнический институт и Высшие литературные курсы Московского литературного интитута им. Горького. Первая серьезная публикация - в 1955 году (стихи в "Новом мире"). Автор текстов нескольких десятков советских песен. Среди имевших популярность можно назвать "Березы", "Ночной разговор" (обе на музыку Марка Фрадкина) и "Не остуди свое сердце, сынок!" (на музыку Владимира Мигули). Феноменальный успех (прежде всего, в среде девочек-подростков) выпал, пожалуй, только одной его песне - "Японский журавлик" (музыка Серафима Туликова), выдержанной в традиции городского романса. В 1999 эмигрировал в США, живет в Калифорнии. http://a-pesni.golosa.info/drugije/proschanie.htm Об этой песне можно говорить долго. Я не знаю, есть ли человек, который бы осмелился сказать что он не слышал этой мелодии. От своего двоюродного брата знаю,что этим маршем заканчивалась его служба в ГДР в 1963 году. Слыша её парни, чья служба заканчивалась, не могли сдержать своих слёз. Мелодию называют бессмертной. В следующем году, осенью, ей исполнится сто лет. Не стареет, не бледнеет на фоне новых увлечений людей, благополучно переживает их и идёт дальше, в века.
|
|
| |
Сообщение: 2103
Зарегистрирован: 30.05.10
Репутация:
0
|
|
Отправлено: 07.07.11 07:04. Заголовок: Нашла в инете и не с..
Нашла в инете и не смогла пройти мимо. Песня целого поколения. "Сиреневый туман". Оспаривается авторство. "СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН" И ЕГО АВТОР Часами я разговаривала с его фотографией и не знала, как начать рассказ о нём. Он сам мне и помог. Ко мне вернулся старый друг, Он шёл двенадцать лет. И понял я при встрече вдруг, Что нас на свете нет. Что умер я и умер он И умер мир вокруг... Мой друг ко мне вернулся иначе. Мы потерялись на много-много лет, и его голос пришёл по волнам радио. Узнав, что Миша Ландман в Израиле, но не умея его отыскать, я позвонила на радио, дала номер своего телефона, но назвалась другим именем... И слышу в трубке: "Извините, мне сказали, что меня ищет какая-то Сусанна..." Мишка! И я закричала в трубку его стихи, которые помнила с семнадцати лет: Во имя дружбы и любви Скрепим единства узы. И поклянёмся на крови Сладчайшего арбуза! Эти строки были позывными нашей юности. Сегодня его стихи - возвращение юности. По настроению. По ритму. Но тогда никто не мог предполагать, что хотя он проживет в Израиле всего шесть лет, многие старые его стихи обретут новый смысл. Давай уедем к черту на кулички! Сбежим от этой вязкой суеты, Где наши сны кромсают электрички. В котомку сунем фитили и спички И будем за собой сжигать мосты, - читал Миша Анне Ахматовой и Марии Петровых, в доме которой он был едва ли не членом семьи. Они же слушали его "Завещание" (Памяти Петрарки), где были такие слова: Не оставлю ни единой строчки, Подвигом людей не полоню. Весь умру! До капельки! До точки! Деревом, сгоревшим на корню. Если же на кладбище планеты Выживут хотя бы две души, Завещаю им твои сонеты, Купленные нынче за гроши. Я его никогда не видела без книги. Петрарка, купленный за гроши? Наверное, было и такое. Но и не за гроши. Голодал, но книги покупал всюду и всегда. В Израиле я знала еще одного такого – покойного уже поэта Илюшу Бокштейна. Их нет обоих. Миша был везде, где книги, - от Арбата и Лавки писателей на Кузнецком мосту до самых занюханных развалов. Он знал всех и каждого, и продавцов, и перепродавцов, и истинных книгочеев. И ценил истинно мастеровых. Созидающих и слово и дело. Миша начал было писать автобиографию. "Поскольку моя поэтическая биография вся рождена человеческой, мне бы хотелось попутно рассказать о себе..." И написал... полстранички. "Я родился в бедной еврейской семье. Отец торговал фруктами... Вместе с бабушкой читал он весьма серьёзные религиозные трактаты, а к торговле, пусть даже фруктами, приспособлен не был, и посему дела его шли из рук вон плохо. Мама, напротив, рано обрела специальность, шила женские платья..." Мама, Полина Самойловна, всем обликом, седой головой-колоколом похожа то ли на польскую графиню, то ли на еврейскую Анну Ахматову. Любил ее старинной, трепетной любовью. И вот она его пережила. Жену свою, Соню, иначе как Ундиной Миша не называл. Он посвятил ей не одно стихотворение. Начало одного все мы знали наизусть: "Беатриче ! Беатриче! / Стал я робок и лиричен..." А вот другое, шутливое, написанное в один присест ко дню рождения, "Гимн Ундине": Я пишу о моей жене, Не инфанте и не княжне. Инфантильной, немного хрупкой, Рыжекудрой, слегка смешной, Занятой в жизни игрой некрупной, Ставшей из жалости мне женой. Я пишу о моей супруге, Друге в несчастье и в счастье друге. Ею как жемчугом дорожа, Ласковой голосом и руками, Не украсившей мой лоб рогами, Девушке в гневе нежней ужа. Я пишу о моей любимой, Женщине, ни с кем не сравнимой, Шьющей и штопающей мою Жизнь, изрешеченную долгами. Перед судьбою и перед вами, Чьей судьбой себя сознаю. Когда-то Корней Чуковский сказал Мише, и он запомнил: "Вы счастливый человек. Вы доживёте до двухтысячного года". Миша Ландман родился 7 ноября 1931 года в Подволочиске, тогда это была Галиция, а скончался 17 октября 1997 года в Хайфе. Чуть-чуть не дотянул до двухтысячного… Не каждый возвращается в дорогие когда-то места, опасаясь больше потерять, чем найти. Он не страшился. В 1961 году он отправился искать свою речку Збруч, высокие откосы, памятное с детства "ухоженное, строгое еврейское кладбище"... Поеду в деревню, на лоно – Еврейское детство искать. Поеду слоняться без дела У речки по имени Збруч. И в воду бросаться несмело С высоких насупленных круч. А если его хватятся, просит сказать, что он По дикому пастбищу рыщет Среди разворованных плит. Еврейское кладбище ищет. Поёт, причитает, скулит. И вдруг две строфы на идиш (он пишет русскими буквами): Эс из гевейн а ингалэ / Клэйн ви а фингэлэ. / Эр от гехат цвей зейдес, / Зэй зайнен фарфалн он эйдес. Фалн, фалн, фалн трэрн, / Фалн аф ди липн. Цвишен штибэлэх унд штэрн / Из а мэнч геблибн. (Было у мальчика двое дедушек. Они пропали, и нет свидетелей. Слезы падают на губы. Остался человек (он – внук) - меж домишками и звездами). Смерть дедушек, родных, друзей. Воистину ...Мы выпадаем, как листы из книги, Но как листы еще содержим суть Того, что отразилось в каждом миге Сознания, и тщатся прощелыги В нас нашу суть, как лист, перечеркнуть. Немногие знали, что Миша поэт, но все - что прекрасный переводчик и великий книжник. Посреди вечеринки, сборища, банкета он мог оказаться в уголку с книгой и пропасть для окружающих.. Не видеть. Не расспрашивать. Не знать. Жить в окруженье книжных переплётов. И ни в какой другой не попадать. Лбом биться в стенку – дело идиотов. Был серьезным, любил философский спор. Бывал ироничным, любил шутку, розыгрыш. В его архиве сохранилось игриво-изящное стихотворение "Шляпа": Шёл поэт навстречу ветру, Он немного был чудак. Поклонился, точно мэтру, И промолвил так: - Дорогой мэтр, Обожаю ветр, Мне бы пару гетр И фетр на шляпу, - Я был бы счастлив. Ветер тоже был чудак. Он сказал поэту так: Протяните лапу, Получите шляпу, Но – увы! – мы ветры, Ненавидим гетры, Так-то, дружище! Фетровую шляпу Напялил чудак-поэт На теплоход по трапу Поднялся... ан шляпы нет! Куда же она пропала? Должно быть, ветром сорвало. Ни для кого не секрет, Прошляпил шляпу поэт. А рядом соседствует серьезное, раздумчивое: ...И зашумят деревья укоризненно И бунт листвы пройдёт по чердаку, И суд приговорит тебя пожизненно К родной земле, к родному очагу. В три года Миша взял в руки букварь польского языка, с ребе он читал сидур, молитвенник на иврите, и детские книжки на идиш. К началу Второй мировой войны он учился в русской школе: родители думали о будущем. Им удалось эвакуироваться в глубь России. Свои мемуары Ландман назвал "Миражи": "Уральское блеклое небо, извилистое лезвие гор... Вспоминалось самое лучшее: необъятные горные панорамы, словно вся вселенная раскинута перед тобой. Как было приятно, лёжа на земле, глазеть в небо, видеть плывущие облака. Огромные парусники..." Одно из ярких впечатлений четырнадцатилетнего подростка сразу после войны – приезд в Вильнюс, который он полюбил истово и на всю жизнь. Он описывает мальчонку в чужом городе, на чужом вокзале. Наверное, есть воры. Мать пошла искать, чтоб подвезли. Он то садится на тюки, то кружит вокруг них, как "кот учёный", охраняет. Подъехала коляска с резиновыми шинами. Усатый кучер. Раннее утро. Город оживает. "А коляска всё катила и катила, мягко убаюкивая меня, восхищённого и успокоенного. Таким красивым до войны был лишь Львов..." И хотя праздник кончается, и въезжают они в район с мрачными развалинами, разрушенными домами, "память о тех красивых улицах... вселила в меня надежду и зачатки... незабвенной любви." Эти слова многое объясняют в его отношении к вещам, к миру, к людям, плотно населившим его жизнь. Память на детали, на картины, лица была у него поразительная. Мемуары обещали быть интересными, он их не завершил. Вильнюсский приятель его Серёжа Раппопорт, социолог, назвал их дружбу "совместной прогулкой длиной в сорок лет". Он "имел вкус к новым людям: осторожно знакомился, и сразу восхищался... Но древний круг в Вильне был незыблем. Наезжая несколько раз в году, уже из Москвы, там жила мама, Миша совершал ритуальные визиты по дружеским местам города..." О Вильнюсе: Вернуться бы в город булыжных и сумрачных улиц, Где юность осталась и призраком бродит в ночи, Где некогда Музы нечаянно мне улыбнулись. И дрогнуло сердце, но тут же сказало: "Молчи." Отшельником книжным живу, и в закрытые уши Ни звука не втиснуть. Был с песенным братством на "ты", Но время пахнуло таким леденящим удушьем, Что смолк, захлебнулся, прозрачной глотнув немоты. В пятом классе учительница литературы пришла на урок и не застала никого. Это Миша устроил урок литературы на чердаке. В отместку за то, что она неправильно ставила ударения. Друг Ландмана, библиограф, знаток книги и поэт Виктор Лиров считает, что Миша был прирождённый филолог с обостренным чувством слова и ритма. Он всегда стремился к совершенству. И это часто приводило к невозможности поставить точку. Мальчишка плачет, если он побит, Он маленький, он слёз ещё не прячет, Большой мужчина плачет от обид, А я побит, обижен и не плачу. Я только вспомнил, что я упустил, К чему уже мне не вернуться более... В твоём я сердце только погостил, А ты в моём осталась вечной болью. Восемнадцатилетнего лирика в литературном объединении при Дворце профсоюзов признали мэтром. Читали его стихи девушкам. С большим удовольствием Миша выступал в то время и на театральной сцене – играл в детских спектаклях. Бывший мой сокурсник, поэт Юрий Григорьев, вспоминает: "Он был красив, был стройный, пластичный (отчего казался высоким), кучерявый, как Пушкин... Хотя сам он, кажется, рисовался под Маяковского, величаво шествуя по проспекту, читал стихи бархатным голосом: и свои, и "серебряного века" , и Багрицкого, и Светлова, Сельвинского и своих друзей по старому литкружку..." Он любил своих друзей, и ему надо было, чтоб все знали Артура Креслова, Мишу Ярмуша, Алёшу Дадьянова и Галочку Танаевскую, и Давида Озура и Толю Салиева и Володю Сайганова, почти все они начинали со стихов, но разбросало их по разным весям и профессиям, и только в Мишиной памяти они остались юными, и вместе. О себе не успел, но о каждом из них написал. Он учился всю жизнь. Но не закончил ни одного вуза. Мы познакомились в подмосковном Переделкине , в общежитии Литературного института. "Любите ли Вы Светлова?" – спросил он. Он обрушил на нас, первокурсников, лавины стихов. И мы чувствовали себя неловко: нас приняли, а его, самого знающего, умного, достойного, не зачислили... Но на семинары он ходил. Юра Григорьев пишет: "Его благосклонность к моему обожанию длилась недолго." Нет, не скажу, что я Мишу "обожала". Я ведь не знала его стихов, вначале даже побаивалась, он казался таким взрослым. Но очень скоро он сообщил, что влюбился, в библиотеке, в Ленинке , в своё рыжее чудо - Ундину, и приезжая в Переделкино, часами говорил только о ней. И вдруг стал проще и доступнее. Слушать его я готова была всегда... На моё восемнадцатилетие из Москвы на дачу в Переделкино, приехал руководитель нашего семинара поэтического перевода Лев Озеров. Мы с Ландманом провожали его на электричку. И на обратном пути Миша рассказал о своём друге, который несколько лет подряд поступал в Литературный институт, не поступил "и вот, - сказал он, - совсем недавно, переходя Тверской бульвар возле Арменторга, попал под машину. И ничего не осталось. Только одна песенка." Мы шли мимо кладбища, на котором ещё не было могил Пастернака и Чуковского, и он ее спел: Девушку эту я знаю давно, У нас с ней особые счёты. Девушку эту водил я в кино Часто после работы. Шли мы по улице нашей старинной, А на всех лотках Мандарины, мандарины Продавались на всех лотках. - Мальчик, - сказала однажды она, - Самый любимый на свете, Может, сегодня вместо кина… Купишь мне штуки эти... Шли мы по улице нашей старинной, А на всех лотках Мандарины, мандарины Продавались на всех лотках. Может, из-за Мишиного рассказа, или из-за вместо кина, но незатейливую песенку я мгновенно запомнила и стала петь во всех студенческих, а потом и прочих компаниях, а вслед за мною стали петь другие, и дети мои её знают. И то же случилось с песней "Экспресс времён". Ее поют все. И знают как "Сиреневый туман". Есть в Москве даже музыкальная группа с таким названием. Но я и мои друзья пели её так, как впервые спел Миша, на другой мотив. Похоже, но иначе. О, как вторила она стуку наших юных сердец. Знайте же, там, в Москве, и на всех ваших окраинах, включая Израиль и США, что песня "Сиреневый туман" написана Михаилом Хаимовичем Ландманом в соавторстве с Михаилом Юрьевичем Ярмушем. Я выделяю это, чтобы никакая вдова никакого песнеписца не приписывала этой песни своему мужу, хватит им их славы! М. Ландман: "Песня эта сочинилась на мотив какого-то танго, звучавшего в конце сороковых годов. Написана в соавторстве с Михаилом Юрьевичем Ярмушем. Была увезена в Калининградское высшее военно-морское училище нашим другом Владимиром Велутисом, тогдашним его курсантом, и там получила распространение. После мы её услышали уже в изменённом виде, много лет спустя. Написана она в нашем варианте в 1951 году." Из самиздатского сборника "Пять девчат о любви поют…", составленного и отредактированного мною (Ш.Ш.), изданного в пяти машинописных экземплярах с иллюстрациями Юры Костельцева в 1961 году (технический редактор Марите Глибаускайте): Экспресс времён Экспресс времён пришёл на первую платформу. Я взял себе билет до станции "Забудь". Чудесный мой состав бесплотен и бесформен, Крушенью не бывать, спокоен долгий путь. Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит зелёная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Напомнит стук колёс всё то, что ты сказала, Что выцвела любовь, как ситцевый платок, Что ты устала ждать под сводами вокзала, Где каждый поцелуй – недопитый глоток. Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит зелёная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Это про нас, московских студентов, которые в пору неслыханной, краткой счастливой "оттепели" встречались, взахлеб читали запрещенных поэтов, влюблялись, расставались, прощались... Прошло три года. Мы жили уже не в Переделкино, а в новом семиэтажном общежитии Литинститута на стыке улиц Добролюбова и Руставели. Миша был давно женат на Ундине. Стал законным москвичом. Приходил в гости. Однажды пришел, когда у меня сидели и Далия Эпштейн, и Новелла Матвеева, и Юнна Мориц. И попал на "спевку". Спели и "Экспресс". "Между прочим, - сказал Миша, - там есть ещё куплет, мне кажется, очень современный. Он спел, мы записали. Из сборника: Пусть шутят надо мной мальчишки в гимнастёрках, Пусть пьяный гармонист наигрывает в такт. Им, право, не понять, что скоро будет стёрто Лицо моей земли от атомных атак. Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит зелёная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Спустя целую жизнь эту песню целиком, и с третьим куплетом, я обнаруживаю в архиве Ландмана. Как, впрочем и "Мандарины". Это его стихи, его песни, а не мифического друга, о смерти которого я столько скорбела. В одном из ранних сборников стихов и прозы Олжас Сулейменов написал, что я, мол, "читала (ему) хорошие стихи, выдавая их за чужие". Скорее всего, он ошибался. Но Миша, правда, читал нам свое, выдавая за чужое. В записях Миши я нашла такой любопытный текст: "Один знакомый попрекнул: "Ты же когда-то подавал надежды". Я никому не подавал. Ничего. Я жил и продолжаю жить своей жизнью. Песня, которую мы с Ярмушем написали в юности, искажённая, изменённая до неузнаваемости, сохранилась до сего дня – безымянная. И продолжает кого-то трогать, раз её поют. Время и люди фильтруют всё... И эта безвестная слава радует больше, чем радовали бы возвеличивающие тебя слова в какой-нибудь многотомной энциклопедии. Есть люди, нуждающиеся в ней, не могущие без неё жить. Я смог и прожил. Конечно, и мне хотелось быть любимым, необходимым, но не для того, чтобы на тебя глазели и щупали руками. Я отнюдь не осуждаю людей, которым такая поддержка необходима. Нет! Тысячу раз - нет! Но для себя с юности усвоил непререкаемую истину, изречённую Пушкиным: Ты, царь, живи один. Ты сам свой высший суд." Уже после его ухода в Москве вышло 3-е издание книги Яна Бжехвы "Академия пана Кляксы" в переводе с польского Михаила Ландмана: "Пан Клякса откашлялся и начал: За долиной, за рекой, между небом и землёй, на Луну ведёт тропинка, а тропинка – невидимка. С каждым шагом тропка круче, то бежит она по туче, то под радугой-дугой, то по глади голубой. И примерно через месяц всех приводит нас на Месяц. Правый глаз мой там бывал, очень многое видал, и о том, что видел глаз, поведу, друзья, рассказ..." Он был замечательный переводчик. И не без пользы посещал семинары Светлова, Сельвинского, Озерова, Сусанны Мар, секцию Марии Петровых. В её доме встречался и беседовал со многими интересными людьми. М. Ландман преподавал азы идиша Анне Ахматовой, когда она переводила еврейских поэтов. Круг его общения был обширен. Толя Якобсон, Толя Гелескул, Иосиф Бродский. Анастасия Цветаева подарила ему автограф Марины Цветаевой. Писательница Сарра Бабенышева и её дочь - журналист Инайка Бабенышева. Вика Швейцер, будущий автор одной из первых книг о Цветаевой. Известный литературовед Юдифь Матвеевна Каган. И это далеко не полный список. М. Ландман перевёл около двадцати книг серьёзной прозы с румынского, чешского, польского. Элегантно перевёл цикл стихотворений Юлиана Тувима. Перевод "Когда я вечерами..." стал классическим. Когда я вечерами бреду по переулку, Когда в пальто потёртом по улицам шагаю, Я просто совершаю бесцельную прогулку, Вот разве что о камни подошвы протираю. Когда я так шагаю, красивый и весёлый, В карманы сунув руки по самые запястья, Раскачиваясь, будто несу я груз тяжёлый, Во мне бурлит и бродит моё хмельное счастье! Автопортрет не только Юлиана Тувима, но и самого Миши Ландмана. В Израиле, чтобы не сидеть сложа руки, не ждать ничьей милости, пошёл он работать метлой. Придумал множество патентов. Рассказывал о них с мягкой иронией. Ни на кого не был в претензии. В 1993 году его взяли в библиотеку Хайфского Университета. Жить среди книг – вот это было по нему. Купили с Ундиной квартиру. Съездили в Москву. Она оказалась не то, чтоб совсем чужая, но не та, что прежде. Он уже полюбил Хайфу. Из его записей: "...Жизнь сложная. Но ведь я сам хотел уехать. Я хотел жить в своём государстве. И живу. А уж если не совсем уютно, то в этом моя личная вина. Не тот возраст, не те возможности." Тот белый свет, что я слепил Из уз и муз, - меня слепил. Многое он оставлял "на потом", ибо лучшие годы пришлись на "подлые" времена, когда приличнее было молчать. В Израиле пристрастился к чуду – компьютеру. Собирал свои стихи и записи, розданные друзьям. Не все вернулось. Не все вспомнилось. Казалось, впереди еще много времени. "Он меня любил, - говорит Полина Самойловна, его мама, - и берёг всю жизнь. Вчера я приготовила обед – и суп, и рыбу поджарила, а ведь мне, знаете, 96 лет. И у меня нет сына. Я не могу смотреть на его фотографию". Она произносит все это на одном дыхании, без знаков препинания... (Полина Самойловна скончалась в 2003 г., совсем немного не дожив до своего 100-летия.) И передо мной тот же портрет Михаила Ландмана: шикарная, густая, серо-серебряная шевелюра, он смеётся так открыто, так заразительно, вот сейчас протяжно скажет: "при-и-вет..." И в голосе такая уверенная, такая искренняя радость, будто встреча готова была сорваться, а она – состоялась. ПРИМЕЧАНИЯ Ундина (от латин. unda - волна). В средневековых поверьях – дух воды в образе женщины. Беатриче, платоническая возлюбленная и лирическая героиня Данте Алигьери. "Серебряным веком", в сравнении с «золотым», пушкинским, принято называть в истории русской поэзии, литературы и искусства конец XIX — начало XX столетия. Мережковский, Анненский, Ахматова, Бальмонт, Блок, Брюсов, Волошин, Гумилев, Маяковский и др. - поэзия серебряного века Переделкино, дачный посёлок в ближнем Подмосковье, где находилось много гос. дач деятелей культуры, искусства и науки. Государственная библиотека СССР им. В.И. Ленина (1925-1992) в Москве, в обиходе – Ленинка, с 1992 по наст. время Российская государственная библиотека. Так в нашем сборнике, так мы пели. В оригинале, у М. Ландмана: "Что ты устала жить" (Ш.Ш.) В оригинале у М. Ландмана: "Им правды не узнать. И скоро будет стерто…" (Ш.Ш.) -------------------------------------------------------------------------------- СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН Музыка Яна Сашина Слова Михаила Матусовского Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит полночная звезда... Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь; Уеду я на год, а может быть, на два, А может, навсегда ты друга потеряешь... Еще один звонок, и уезжаю я. Последнее «прости» с любимых губ слетает, В глазах твоих больших тревога и печаль... Еще один звонок, и смолкнет шум вокзала, И поезд улетит в сиреневую даль. Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Последние две строчки повторяются Ах, зти черные глаза. Сост. Ю. Г. Иванов. Муз. редактор С. В. Пьянкова. - Смоленск: Русич, 2004 Запись Маркина выпущена на CD “Трудное детство. Альбом первый», 1995. Этот вариант мелодии - наиболее известный, но есть и другой (возможно, не один). По наиболее распространенной версии, стихотворение принадлежит молодому Михаилу Матусовскому, а первоначальная мелодия - его однокашнику Яну Сашину, причем есть мнение, что мелодия Сашина не сохранилась (см.: Дмитрий Драгилёв. Лабиринты русского танго. СПб.: Алетейя, 2008, с. 55-56). Есть иные версии авторства. Автором музыки называл себя Юрий Липатов. По воспоминаниям журналистки, редактора и переводчика Шуламит Шалит, выпускницы Литературного института им. Горького, первоначальный вариант текста этой песни под заглавием "Экспресс времен" написал в 1951 году студент Литинститута, будущий переводчик литературы Михаил Ландман (1931, Подволочиск - 1997, Хайфа) на мотив танго, звучавшего в конце 1940-х годов. По ее же словам, к настоящему времени от этого текста остался лишь один куплет, с которого сейчас песня и начинается. См. Шуламит Шалит. "Сиреневый туман" и его автор" (2004): Ее поют все. И знают как "Сиреневый туман". Есть в Москве даже музыкальная группа с таким названием. Но я и мои друзья пели её так, как впервые спел Миша, на другой мотив. Похоже, но иначе. О, как вторила она стуку наших юных сердец. Знайте же, там, в Москве, и на всех ваших окраинах, включая Израиль и США, что песня "Сиреневый туман" написана Михаилом Хаимовичем Ландманом в соавторстве с Михаилом Юрьевичем Ярмушем. Я выделяю это, чтобы никакая вдова никакого песнеписца не приписывала этой песни своему мужу, хватит им их славы! М. Ландман: "Песня эта сочинилась на мотив какого-то танго, звучавшего в конце сороковых годов. Написана в соавторстве с Михаилом Юрьевичем Ярмушем. Была увезена в Калининградское высшее военно-морское училище нашим другом Владимиром Велутисом, тогдашним его курсантом, и там получила распространение. После мы её услышали уже в изменённом виде, много лет спустя. Написана она в нашем варианте в 1951 году." Из самиздатского сборника "Пять девчат о любви поют…", составленного и отредактированного мною (Ш.Ш.), изданного в пяти машинописных экземплярах с иллюстрациями Юры Костельцева в 1961 году (технический редактор Марите Глибаускайте): Экспресс времён Экспресс времён пришёл на первую платформу. Я взял себе билет до станции "Забудь". Чудесный мой состав бесплотен и бесформен, Крушенью не бывать, спокоен долгий путь. Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит зелёная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Напомнит стук колёс всё то, что ты сказала, Что выцвела любовь, как ситцевый платок, Что ты устала ждать под сводами вокзала, Где каждый поцелуй – недопитый глоток. Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит зелёная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Но так или иначе, песня нынче бытует как дворовая, известны разные варианты, в том числе лагерный. Есть переделки, например, школьная "Прощай, колледж". ВАРИАНТЫ (3) 1. Сиреневый туман Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь, Уеду я на год, а может быть, на два, А может, навсегда ты друга провожаешь, Еще один звонок – и уезжаю я. Запомню все слова, что ты тогда сказала, Движенье милых губ, ресниц твоих полет. Еще один звонок - и смолкнет шум вокзала, Еще один звонок - и поезд отойдет. Последнее «прости» с любимых губ слетает, В глазах твоих больших - тревога и печаль. Еще один звонок – и смолкнет шум вокзала, И поезд отойдет в сиреневую даль. В нашу гавань заходили корабли. Пермь, "Книга", 1996 2. Сиреневый туман Сиреневый туман над нами проплывает. Над тамбуром горит печальная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Последнее «прости» с любимых губ слетает, Прощаюсь не на год и даже не на два. Сегодня навсегда друг друга мы теряем, Еще один звонок – и уезжаю я. Быть может, никогда не встретятся дороги. Быть может, никогда не скрестятся пути. Прошу тебя: забудь волненья и тревоги, О прошлом не грусти, за все меня прости. Вот поезд отошел, не слышен шум вокзала, И ветер разогнал сиреневый туман. И ты теперь одна на все готовой стала: На нежность и любовь, на подлость и обман. Песни нашего двора / Авт.-сост. Н. В. Белов. Минск: Современный литератор, 2003. – (Золотая коллекция). 3. (мелодия отличается и дана с другим авторством) Сиреневый туман над нами проплывает, Над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, Что с девушкою я прощаюсь навсегда. Со мною ты стоишь и руки мне сжимаешь. Быть может, через год придет свиданья час, Быть может, навсегда меня ты покидаешь. Еще один звонок – и поезд отойдет. Запомню навсегда я все, что ты сказала, Движенье твоих губ, ресниц твоих полет. Еще один звонок – и смолкнет шум вокзала, Еще один звонок – и поезд отойдет. Две последние строки куплетов повторяются. Слова М. Матусовского, музыка Ю. Липатова; не позднее 1954 года.
|